Со стороны кажется, что у Евы компульсии – сначала она меняет местами кольца на пальцах, потом оставляет одно, а остальные распихивает по разным карманам скини джинс; затем растопыренными пальцами зачесывает волосы назад, сильно оттягивая – через пару минут резко дёргает головой, и они снова закрывают половину лица.

Со стороны кажется, что Ева с Лилит слишком близкие подруги, снимающие один на двоих дом на восточном побережье. Вместе ходят за продуктами, вместе уходят с бейсбольных матчей, вместе изредка выбираются в забегаловки на ужин.

Со стороны кажется, что лучших соседей найти сложно – с улыбкой здороваются, не производят много шума, практически не заводят близких знакомств, но выглядят вполне обычно.

Со стороны не видно, как Еве кажется, будто горячая вода в их доме абсолютно не смывает мыло – она трёт руки, видит как они краснеют, чувствует как маленькие иголки пробегают по пальцам. Но ощущение чистоты не появляется.

Ева повторяет себе, что всё в порядке. Потому что в целом, действительно беспокоиться не о чем. Но она замечает, как начинают ломаться мелкие детальки – как она просыпается рывками, вскрикивая, вся мокрая от пота с загнанным дыханием, но не помнит, что же её напугало; как дёргается от неожиданно появляющейся руки Лилит на своём плече, по удаче не ударяя подругу локтем в живот; как смотрит в одну точку несколько минут, полностью теряя связь с реальностью. 

Ева не хочет беспокоить Лилит, не хочет ломать их устоявшуюся рутину, не хочет стать вечной проблемой – Ева не хочет снова всё испортить.

Мир приходит в норму, когда девушка ложится на пол и ровно дышит – главное оставаться в моменте, главное не теряться, главное крепче закрыть уши или громче включить музыку в наушниках. Но самое главное – чтобы Лилит ничего не заметила.

Выстукивать придуманный ритм пальцами по столешнице, сбиваться с него и злиться на себя – привычно. Еве сложно считать себя приемлемой. Каждый поступок, слово, мысль даются с трудом, с долгим взвешиванием правильности своих действий. Она уверена, что стоит ей ошибиться – мир заново начнёт разваливаться, как было уже часто. Перестать считать себя центром вселенной – легко. Перестать считать себя виноватой во всех смертных грехах – невозможно. 

Ева пытается найти в Лилит спасение – берёт её вещи, чтобы чувствовать себя в безопасности; обвивает руками и ногами во время сна, чтобы не остаться одной; никогда не теряет из виду на улице во время прогулки, чтобы самой не потеряться.
Лилит может залезть ей в сердце, душу и между ног, но никогда в голову.

В голове Евы смешиваются голоса – она одинаково слышит: «что-то ещё?» от продавщицы бакалеи, чьё имя на бейджике написано слишком мелко – не разглядеть, и «опомнись» как из глубины памяти, мужским голосом, способным прибить к земле.
От всего этого хочется спрятаться в углу тёмного чулана, натянуть чёрный плед на голову и сидеть так, пока не наступит тишина.
Хуже становится, когда с рук перестаёт смываться не только мыло, но и грязь. Ева улыбается Лилит, обнимает её, прижимается кожей к коже – и потом отмывается от её прикосновений в душе, словно её окатили скверной. Ева думает, что блевать она тоже будет чёрной массой – отвратительной, как она сама.

Жаловаться не хотелось совсем. Легче было свернуться на простынях, закусить край одеяла и скулить в подушку от собственной ничтожности – ты такая жалкая, Ева, такая глупая. Легче было вставать рано утром, стараясь не потревожить спящую рядом девушку, запереться в ванной и смотреть-смотреть в зеркало, пока голос не перейдёт в неразборчивый шум. Хочется сбежать, хочется разбить себе лицо, хочется ругаться матом – хочется сделать хоть что-то, но страх парализует. Страх необъяснимый, нерациональный – первобытный, врождённый.

Покайся – нет.
Ты ужасная – я знаю.
Ты всё равно вернёшься – никогда.
Ты не имеешь права – ты мне запретишь?

Начинать диалог с голосом в голове – прямой билет на принудительное лечение. Конечно, Лилит никогда бы её не осудила, никогда бы не сказала, что это болезнь или глупости. Она бы поддержала, но что-то останавливает – кто-то сцепляет руки на горле, не даёт сказать ни слова.
Ева молчит и медленно замыкается на собственных проблемах. Всё чаще голос Отца перекрывает окружающие звуки, всё реже хочется выходить из дома в реальность, которая чувствуется опасной, всё сложнее разговаривать с Лилит и не начинать ссориться.

– У меня голова кружится. Я открою окно? – Занавеска шевелится от дуновения ветра, но легче не становится.

Ты глупа, если думаешь, что сможешь мне противостоять.
Ева закрывает ладонями лицо.

Вернись к вере, Ева. Посмотри на свет, ты отравлена. Она обманывает тебя. Она убивает тебя.
Ева сжимает подоконник до боли в пальцах.

Покайся, дитя, и найдёшь спасение. Это всё закончится.
Ева готова начать хватать воздух ртом, словно рыбка, выброшенная на палубу в секунде от потрошения. 

– Я лучше схожу прогуляюсь, подышу, иначе точно не усну. Ненадолго, хорошо? Можешь не ждать меня и ложиться.

Ева пытается улыбаться, но выходит почти болезненно.

Она умеет бежать – от себя, от проблем, от неудач. Она срывается на бег – позволяет голосу вести себя, сдаётся на момент, выдыхает – дышать правда становится легче, боль притупляется – подчинение действительно приносит облегчение.

Ева не носит крестик, не соблюдает пост, не молится перед едой.
На секунду ей кажется, что, если она переступит порог церкви – ударит молния. Но ничего не происходит, только по ногам проходит неприятная дрожь, что приходится схватиться рукой о стену, чтобы не упасть.
Ева останавливается в районе средокрестия, поднимает голову наверх, снова слышит: «ты умница. Просто попроси меня».
Ева молчит и надеется, что ноги её удержат. 

Молиться ей всё ещё не хочется, хочется разрыдаться от усталости.